Оттиск в серебре золотой медали
за взятие трёх шведских судов
24 мая 1719 г. около острова Эзель.
Вице-адмирал российского флота Наум Акимович Сенявин был энергичен, суров и до последнего дня жил исключительно службою, хотя старые раны все чаще давали о себе знать и хромота его становилась все заметнее.
— Наум Акимович... А вправду ли говорят, что рану сию вы получили в самом первом вашем абордаже? В устье Невы?
— Нога-то моя? — Старик усмехался, качал головой.— Нет, юноши. Ногу мне попортили вовсе даже на сухопутье...
— Под Нарвою? — торопилась угадать молодежь.— В одна тыща семисотом?
— Какое! — возмущался Сенявин.— Под Нарвою-то как раз и дивились на меня — сопляк сопляком, а вышел из дела хотя бы с царапиной...
— Тогда Нотебург,— подсказывали знатоки.— В одна тыща семьсот втором... Орешек по-старому.
В ответ Сенявин тяжело вздыхал:
— Орешек, верно говоришь. И непросто нам дался тот орех... Однако снова была мне фортуна — мундир издырявили, шляпу тож, а самого не задело. Чудеса!
— Тогда Полтава?
— Нет. Под Полтавою был я при государе, в самую сечу не лез...
...Точной даты его рождения не сохранилось. Известно только, что в 1698 году, в памятное лето стрелецкого бунта, Наум Сенявин, сын Акимов, уже числился рядовым бомбардирской роты государева (Преображенского) полка.
Петровы бомбардиры, как известно, были не просто пушкарями, но бойцами широчайшего профиля. С равным умением управлялись они с орудийным банником и солдатской шпагой, с плотницким топором и конопаткой, понимали в ландкартах и разумели по-немецки, по-голландски, по-французски... некоторые даже по-венециански! Слов же «не могу» не знали, потому что мочь им по роду службы полагалось.
Со временем, однако, пути-дороги прежних универсалов стали расходиться. Феодосий Скляев, например, окончательно сделался корабелом, Василий Корчмин (тот самый, по имени которого назван Васильевский остров) пошел по части фортификации, Сенявину же выпало стать водителем первых кораблей российского флота.
Начинали с малого — со шлюпок, однако даже первые «малости» заставили неприятеля содрогнуться. В октябре 1706 года посланные в Выборгский залив четыре лодки под командой сержанта Михаилы Щепотьева (тоже бомбардира) «наехали» в темноте на шведский военный бот «Эсперн» и в жестоком абордаже взяли его.
Когда царь, желая самолично поздравить победителей, поднялся на залитую кровью палубу, то на миг онемел — мертвые тела громоздились друг на друге.
— Эк навалено...— вырвалось у него.— Или швед пардону не просил?
— Запросил,— усмехнулся рослый унтер-офицер.— Да зело поздно...
Лоб и щеки моряка были так расписаны сизой пороховой гарью, что Петр, как ни силился, признать его не мог:
—Лица твоего не помню... Ты кто?
—Сенявин,— ответствовал унтер-офицер.— Из бомбардиров.
— Так... А где Щепотьев? — И царь, уже догадываясь, нервно дернул головой.— А Дубасов? А Ходанков?..
— Полегли,— был ответ.— В абордаже.
В 1708 году Сенявин (уже в чине флотского поручика) ходил на бригантинах к финскому городу Борго — в набег. И в том же году, когда шведы затеяли решительное наступление на Санкт-Петербург, поручику вновь довелось биться на сухом пути: заменив погибшего ротного командира, Сенявин возглавил атаку на шведский ретраншемент и после яростной рукопашной «оным овладел».
«На той баталии,— кратко записал он в своем журнале,— был я у гренадерской роты за капитана, а ранен в ногу...»
Награждали в те времена скупо, но Сенявина, помня его дело с «Эсперном» и прочие заслуги, царь «заметил». И с той поры началась для безвестного доселе поручика новая служба — стал он «лицом любезным», и за последующие четыре года записи в его формуляре начинались одинаково — «сопровождал государя»...
Казалось бы, карьера Сенявина круто пошла в гору, но сам он, судя по всему, полагал иначе. Весной 1712 года, только лишь отшумели государевы свадебные торжества, решился поручик и выложил Петру напрямую:
— Господин бомбардир-капитан... Герр шхипер!.. Я же все-таки флотский... Отпусти по принадлежности!
Царь отпустил, и снова закачало моряка, снова пошли чередою бесчисленные вояжи, переходы, штормы, туманы, льды, зимовки, крейсерства... В Лондоне по личному поручению государя Сенявин (уже капитан-поручик и командир корабля) занимался наймом водолазов — «людей, которые под воду ходят под колоколом». А в Амстердаме, когда местная таможенная стража попыталась было взойти к нему на борт, он выхватил из-за пояса пистолет и раздельно сказал по-голландски:
— Военные корабли досмотру не подлежат. А посему, господа... Всякого, кто сунется хотя бы на трап, уложу на месте!
Заварился нешуточный скандал. Унять строптивого капитана примчался русский агент в Голландии М. Соловьев, уговаривал, однако Сенявин остался непреклонен:
— Корабль свой осматривать не дам. Ибо сие — позор, а по мне лучше живота лишиться, нежели чести!..
В Копенгагене Сенявин тоже попал в историю. На сей раз потерпел от него Девиер, когда-то государев камердинер, а ныне зять «полудержавного властелина» Меншикова. Назначенный по части продовольственного и прочего снабжения, бывший камердинер жил нехудо — за каждую бочку солонины, за каждую снасть и запасное дерево взимал он с капитанов «акциденцию»... Сенявин, однако, раскошеливаться не пожелал и, залучив Девиера к себе в каюту, воздал ему, как он сам потом выразился, «натурою»: сначала словом («никакой шельмы,— писал царю Девиер,— не можно так ругать»), а затем и делом: «я лежал более недели,— жаловался камердинер,— поворотиться от побои не могу...».
Петр, по слухам, ужасно гневался, грозил наказать капитана такою же «натурою», но Сенявин и впредь оставался решителен и разговору предпочитал дело.
Весной 1719 года, минуя на речном фарватере гамбургский военный корабль, Сенявин терпеливо ждал положенной по трактату салютации, но ждал напрасно.
— Беда,— посетовал он и, взяв жестяный рупор, выкрикнул по-немецки:
— Эй!.. Почему не вижу поклона российскому флагу?
В ответ промычали что-то невразумительное.
—Я жду! — возвысил голос капитан.
—Российского флага не знаю! — донеслось в ответ.
—Врет, каналья! — возмутился лейтенант Колокольцев.— Я же помню его — вместе зимовали...
Сенявин распорядился зарядить орудия.
— Батюшка мой говаривал,— объяснил он,— что всяк не учен, покуда не бит...— и скомандовал: — Первая — пли!..
Ядро, пущенное низко, пропороло парус; на палубе суматошно забегали.
— Ага,— крикнул Сенявин.— Уже лучше... Вторая — пли!..
После третьего выстрела гамбургский вымпел дрогнул и в нижайшем поклоне сполз до середины мачты.
— Я же говорил,— капитан усмехнулся,— покуда не биты...
Сразу же по возвращении в Санкт-Петербург Сенявина подняли среди ночи:
— Немедля... К господину бомбардир-капитану!
Сенявину такие вызовы к царю были не впервой, и потому, натягивая в темноте ботфорты, вряд ли думал он тогда, что в истории уже начался отсчет его часа.
...До Санкт-Петербурга дошли сведения, что в середине мая шведы собираются послать из Пиллау в Стокгольм купеческий караван, охрану которого должны были составить 52-пушечный корабль (брейд-вымпел капитан-командора Врангеля), фрегат и несколько меньших судов. На совете флагманов было решено караван тот перехватить, а военные суда, при нем состоящие, «с бою взять». По настоянию Петра руководство всей операцией было вверено капитану 2-го ранга Науму Сенявину.
С вооружением судов, добором экипажей и догрузкой продовольствия капитан управился необычайно скоро — 13 мая государева карета примчала его в Ревель, а уже на рассвете 14 мая сформированная им эскадра в составе семи вымпелов (6 кораблей и 1 шнява) пошла в море. Брейд-вымпел Сенявина развевался на корабле «Портсмут», за ним держался «Девоншир» под командою капитан-поручика К. Зотова, прочими же капитанами были немец Стихман, голландец Торнгоут, англичанин Деляп и ганноверец Шапизо. Шнявою «Наталия» командовал лейтенант С. Лопухин.
«В полночь на 24 мая,— писал историк,— находясь между островами Эзелем и Готска-Санден, Сенявин увидел на горизонте военный корабль...»
Шведы держали на северо-восток. Русские находились в их правой кормовой четверти в расстоянии примерно мили.
Худшей позиции (под ветром и по корме противника) невозможно было придумать. И если бы Сенявин отдал команду прекратить погоню, то никто бы не посмел упрекнуть его — по всем тогдашним тактическим канонам любой капитан в аналогичной ситуации не только мог, но был обязан поступить именно так.
Однако Сенявин поступил иначе. «Прибавить парусов,— набрали сигнальщики.— Держать на шведа!»
— Но... господин капитан! — Первый лейтенант «Портсмута» (сам датчанин) был человеком очень выдержанным, однако, когда на его глазах попирались каноны, стерпеть не мог: — Господин капитан!.. Атаки с подветра строжайше запрещены...
—Кем? — удивился Сенявин.
—Опытом войны,— ответствовал лейтенант и, бледнея от волнения, рассказал о том, чему когда-то сам был свидетелем: в 1710 году храбрый капитан Ивер Хвитфельд отважился подняться на шведскую линию, но... Попав под перекрестный огонь, его корабль вспыхнул и минуту спустя взлетел на воздух... Со всем экипажем.
Сенявин почесал под париком:
—Это надо ж... Так-таки всех и разнесло?
—Всех. И капитана тоже.
—Беда,— Сенявин вздохнул.— Экое несчастье... — И задумчиво поведал: — У нас на Москве тоже как-то стряслось — окольничий поросячьим ухом подавился...
На сем разговор был окончен. И «Портсмут» забрал еще круче к ветру.
За флагманом, однако, пошли не все. Впоследствии Шапизо, Деляп и двое других божились, что, как ни силились, удержаться противу ветра так и не смогли...
Но капитан Зотов почему-то смог. И лейтенант Лопухин тоже. В общем, когда дело дошло до боя, на расстояние выстрела сблизились только три корабля — на голове линии «Портсмут», за ним «Девоншир», за ним «Наталия»...
Сойдясь, открыли канонаду. Шведы с первых же минут боя всеми силами старались выбить из строя «Портсмут» и в исходе четвертого часа добились-таки: марса-реи флагмана, страшно закачавшись, полетели вниз...
По ветру докатило неистовый рев — это ликовали шведы. По всем законам не только тактики, но и просто здравого смысла русский флагман, лишившийся разом основных парусов, должен был увалиться под ветер, оставя строй...
Так поступили бы девять капитанов из десяти.
Капитан 2-го ранга Сенявин поступил иначе.
К изумлению всех, он дал команду не «право», но... «лево на борт» и на остатках инерции буквально втиснулся между шведами — встречь ветру!..
Победное ликование шведов сменилось вдруг искренним ужасом, и было с чего: черные зрачки 26 пушек левого борта «Портсмута» глядели сейчас точно в нос неприятельскому фрегату, канониры ждали команды, фитили дымились.
И залп грянул!
«Задний шведский фрегат нашел на меня,— доносил потом Сенявин,— тогда я стал против его носу боком и со всего исподнего деку запалил картечами...»
Продольный залп, особенно картечью, страшен. И на фрегате, решив не дожидаться второго, поспешно сдернули флаг. То же, видя пред собою пример, поторопилась исполнить и бригантина... «Командор», однако ж, уходил.
— А ну, ребята! — Сенявин указал рукою на высокую корму шведа: — Вслед ему!..
На сей раз, целя выше, пальнули ядрами. Попали тоже неплохо: с «Командора» дождем посыпалось какое-то дерево, мячиками запрыгали блоки, стеньги зашатались...
— А ну... Еще!!
Добавили еще. Ход «Командора» резко замедлился. С «Девоншира» (которому в бою тоже немало досталось) долетел голос Конона Зотова:
— Наум Акимович!.. Позволь... Догоню его!
Но Зотов опоздал: капитаны Деляп и Шапизо, которые до сей поры любовались на бой издалека, теперь летели вперегонки... брать «Командора»!
— Надо ж,— удивился Сенявин.— И ветер им боле не помеха...
Завидев такое, на «Командоре» попытались было спустить флаг, но ничего не вышло: фал заклинило в блоке, и синее полотнище с крестом продолжало развеваться. Шведы, предчувствуя неладное, делали с палубы какие-то знаки. Но бравый капитан Шапизо ничего не замечал и, красиво подойдя «на пистолет», саданул картечью. Затем подоспел Деляп... Орудийная пальба смолкла только после того, как шведы подняли на бизань-мачте белую скатерть.
«А флагман-то далече,— смекнул вдруг Шапизо.— Да и жив ли Сенявин?.. А раз так,— додумал он,— то шпагу пленного командора приму... я!»
Деляп, наверное, рассудил точно так же, потому что к избитому ядрами борту шведа капитанские шлюпки подгребли одновременно.
— Позвольте, сэр...— И Деляп ухватился за перекладину.
— Нет, уж это вы позвольте... мин херц! — И Шапизо тоже вцепился в трап. И так оба — багровые, со злобою тесня друг друга — вскарабкались они на палубу...
— Передрались, болезные,— вздохнул Сенявин, наблюдая «Командора» в трубу.— Ну да Бог с ними...
Теперь, когда пороховой дым окончательно разошелся, взору его предстала впечатляющая картина: на всех трех судах бывшего отряда капитан-командора Врангеля развевались громадные полотнища флагов Святого Андрея.
Капитан присел на ступеньку трапа, стянул с головы парик, отер лоб носовым платком, достал из кармана трубку, набил ее, закурил... Дело свое он сделал.
Бой 24 мая 1719 года, за которым впоследствии закрепилось название Эзельского, вошел в историю как первая победа российского корабельного флота (напомним, что в 1714 году при Гангуте решающую роль сыграли гребные суда), причем одержанная в открытом море, на значительном удалении от собственных берегов. Особо замечательно также то, что, действуя не по букве правил, но «по разумению», Наум Сенявин одним из первых в истории военно-морского искусства с успехом применил элементы маневренной тактики (такие, например, как атака с «подъемом» на ветер и прорыв неприятельской линии), то есть предвосхитил идеи знаменитого Нельсона почти на 80 лет!
Но мало того, сам факт появления в море сильных русских эскадр, их решительность и пугающее небрежение писаными правилами настолько подорвали дух и волю неприятеля, что шведский флот, несмотря на свое численное превосходство, до конца кампании так и не решился выйти на генеральную битву. Таким образом, одержав, казалось бы, частную победу, русский флот успешно разрешил общую задачу господства во всей Северо-Восточной Балтике, прямым и главнейшим следствием которого явилось победоносное завершение войны.
С наградами царь не замедлил. По его велению для всех капитанов отчеканили специальные золотые медали, судовым экипажам было жаловано 11 тысяч рублей призовых денег, а бывшие «при сем деле» гардемарины Морской академии досрочно вышли в мичманы. Сам же Сенявин из капитанов 2-го ранга шагнул в капитан-командоры, а в октябре 1721 года, по случаю победы в Северной войне, получил он «за многие труды» чин шаутбенахта (по-современному — контр-адмирала), став таким образом первым и тогда единственным природным россиянином среди нанятых за русское золото флагманов-иностранцев.
Наум Акимович Сенявин целиком отдал себя российскому флоту. Смерть настигла его весной 1738 года в Очакове, в самый разгар новой турецкой войны, когда он в чине вице-адмирала состоял на должности начальника Днепровской флотилии... Но род Сенявиных-моряков на нем не прервался. Сын его, Алексей Наумович, тоже дослужился до флагманских чинов, а знаменитый сподвижник Федора Ушакова и победитель турок в Афонском сражении Дмитрий Николаевич Сенявин доводился Сенявину-первому внучатым племянником и по праву гордился, что ведет свою морскую родословную от славного «птенца гнезда Петрова», начавшего рядовым бомбардирской роты лейб-гвардии Преображенского полка.
http://www.pobeda.ru/content/view/4358/
